С. Киселев

Не взял грех на душу

(из жизни казака Д.К. Скоробогатова)

  Было время, когда область наша называлась Гурьевским уездом, аул Коктогай (еще недавно назы­вавшийся Зеленым) был известен как поселок Зеленовский, Орловской станицы.

Довольно скоро после Октябрьской революции, 27 ноября 1917 года, в Гурьеве была установлена Со­ветская власть. Но в то лихолетье власть менялась . так же скоро, как в замечательной комедии нашего - детства "Свадьба в Малиновке". Весной 1918 года, сразу после "жаворонков", а именно 23 марта, пол­ковник Толстов сверг власть советов в Прикаспийской низменности.

Поздним вечером рокового 17-го года, казаки Зеленовского арестовали какую-то подозрительную личность и пригнали ее в поселок:

-Чтой-то он вынюхиват, можа красный лазутчик из большевицкого Гурьева?

-Допросить бы яво, да поздно уж, казаки; успем, утресь допросим.

Решили пленного запереть где-нибудь, а утречком р­ешить его судьбу. Благо рядышком был дом верного казака, Давыда Климентьевича Скоробогатова. Кликнули его через подвернувшегося малого и строжайше приказали запереть арестанта в собственном сарае, что в глубине двора, и не смыкая глаз, стеречь его до утреней зорьки. А сами разбре­лись по хатам,

И как чуяли казаки - человек этот и впрямь был заслан совдеповцами из Гурьева в разведку: пощупать настроения средь казаков в Зеленовском, вызнать какое у местной дружины есть вооружение.

Лазутчик был татарин, родом из Кулагинского посёлка, и прозывался Ягофар Кутлярович Аллояров.

Мирный хозяин Давыд Климентьевич, таким образом, поневоле стал караульщиком - а куда попрешь против приказу стариков. А впрочем, казаку к караульной службе не привыкать. Обойдет сарайчик и в избу, так час, другой, третий. Жена тоже не спит, коротает время у окошка - озадачили их, од­ним словом!

Понятное дело, и закрытому татарину не спится, какой уж тут сон. Правда, сарай не ахти какой - так себе, камышитовый, обмазанный глиной. Впрочем, куда уж бежать, если пуля скоробогатовская не на­стигнет, то конные посты, дремлющие кошачьим сном в это буйное время, сцапают.

-Убьют оне яго, утресь допросют и на распыл. Грех на дом свой возьмем, Клементич...

Призадумался казак, и самого думка эта глода­ла, а баба в кон сказала.

Если б в бою - не дрогнула б рука на нехристя-коммуняку, а так, получается, убивство.

"Э, была не была, где наша не пропадала". Вы­шел казак из избы, взял пешню, зашел к сараю сзаду и несколькими ударами пробил дыру, чтобы в нее зияющую, человек мог пролезть.

Татарин опешил:

-Ты че, несдобровать же от своих (говор басурманина "специфический", быстрый, к тому же скороговоркой, не враз поймешь, и по сей день многие так произносят русскую речь).

-Иди, иди уж. Не тебе печаловать. Беги на Пышкино, оттудова на Разбойную старицу, потом по бухарскому (азиатскому) берегу на речку Орлик. Там и дойдешь до Гурьева.

Как кулагинскому уроженцу, татарину не надо было растолковывать подробности, знал он прекрасно мар­шрут расписанный спасителем. Казак же Скоробогатов знал, где какие разъезды и пикеты казачьи могут быть...

Утром подошли казаки к дому Скоробогатова. Впереди вышагивает поселковый атаман, тут же любо­пытствующие, детвора крутится под ногами, старики чекиляют. Узнав, что красный сбег, атаман пришел в неописуемую ярость. Поостыв, он обратился к старикам, стоявшим поодаль кучкой: 

- Господа старики, казак Давыд плохо стерег лазутчика и тот удрал. Какое наказание по завету дедов заслуживает сей нерадивый служака?        

Пошептались старики промеж собой, вышел один из них и говорит:

- Отрезать яму бороду за ето!

Тотчас из столпившихся казаков вышел офицер, вынул шашку из ножен, ухватил окладистую бороду Клементьича и откромсал ее.          

Ухватился Давыд за то место, где момент назад красовалась его борода, побелел весь и взвыл от позора.           

Толпа залилась хохотом, а Давыд, обеспамятев, прикрыл лицо ладонями и рванулся к своей калитке...

Почти все уральские казаки, еще до конца 20-х годов считали себя старообрядцами и обязательно должны были носить бороды. Хуже не было сраму для воина-казака, как лишиться бороды. 

В конце Гражданской войны, как предполагают родные, казак Давыд Скоробогатов замерз во время свирепых морозов в январе 1920 года, когда вместе с толстовцами отступал из Гурьева на Форт-Александровский.

* * *

А татарин оказался благодарным человеком. Ягофар Аллояров, говорят, стал известным в Гурьевской области человеком, даже большим начальником. Впоследствии он даже написал книгу воспоминаний об установлении Советской власти.

Рассказывают, что он однажды даже специально заехал в Зеленовский и зашел к Скоробогатовым. Узнав, что его спасителя уже нет в живых, он ска­зал жене и сыну погибшего:

- Ваш батька мне жизнь спас и я теперь вам обязан. Если трудности какие возникнут, обращайтесь напрямую ко мне.

Вернувшись с Великой Отечественной, сын Давыда Константин узнал от жены, что в его отсутствие милиционер Антазиев забрал охотничье ружье. Якобы, во время войны нельзя держать в доме оружие. А до войны Константин постреливал этим ружьем волков между Индером и Горы (сегодня Аккала). На индерские промыслы к приезжим рабочим женщины Зеленовска в 30-е годы зимой носили рыбу и прочее на обмен. Расплодившиеся в войну волки пошаливали на этой дороге. Вот Константин и "зачищал" от серых бандитов дорогу.

Константин не поленился съездить в Гурьев и пожаловаться новоиспеченному покровителю. Тот, не откладывая в долгий ящик, вызвал к себе мародера в милицейской форме и приказал ему вернуть ружье.

Не ожидал милиционер, что у какого-то сельского мужика может быть столь высокий заступник. "Конфискованное" ружье-то он давно загнал. Что делать, не лишаться же из-за этого мундира-кормильца; пришлось извиняться и покупать Константину новое ружье.

А Скоробогатовы после войны переехали из Зеленого в Гурьев.

 

Легенды старого Гурьева

 Речка Перетаск – протока дельты Урала. Как и Бухарка, Чёрная, Соколок и многие другие. Все вместе они и образуют дельту реки Урал. Как рассказывают, название своё Перетаск получил в старину вот по какому случаю. В летнюю пору речка эта при впадении в море сильно мелела. И казаки, выходя по ней на бударах для рыболовства в Каспий, вынуждены были перетаскивать судёнышки свои по мелководью до морской воды. Так и позвали её – Перетаск.

Лет тому с десяток, стал я захаживать к знакомцу своему, Ивану Александровичу Серебрякову. Тянуло, знаете, из душной двухэтажки на окраину, глотнуть вольного воздуха. Жил Иван Александрович на этой самой речке, на Перетаске. И сад его, спускался в аккурат к самому берегу. Для нашего пустынного города – довольно живописное местечко. В особенности по весне, когда расцветают пышным цветом фруктовые деревья. И не поверишь, что в городе находишься; будто чудесным образом в какой посёлок перенёсся.

Помнится, в начале 1960-х годов, бродил я с удочкой по берегам этой речки. Была она в ту пору и шире, и глубже. Даже судёнышки небольшие по ней хаживали. В центре сада у Ивана Александровича располагалась беседка, и мы в ней частенько вечерком сиживали, да за душевными беседами чаи гоняли.

Как– то спросил я: – А давно ли по речке этой люди заселились? Насколько я знаю свой город, до 1917 года он весь на самарском берегу располагался .

– До 17– го года не знаю,– отвечал хозяин, – может и жил тут кто. Мои родители, царствие им небесное, переехали сюда из посёлка Зелёновского ещё в начале 1930-х. Многие тогда стали в город переезжать из посёлков. Трудно людям стало на земле жить, после коллективизации этой, будь она неладна. Слыхал, чай, – много посёлошных казаков тады в Сибирь угодило. Мало кто оттудова вернулся.

– Слыхал, как не слыхать. Вот и шолоховскую «Поднятую целину» читал, – отвечал я, чтобы разогреть у него интерес к затронутой теме.

– В Гурьеве тады аккурат Рыбокомбинат строить зачали – продолжал Иван Александрович. Рабочие руки, вишь, и понадобились. Посёлошные-то, как в Гурьев переедут, дома старались ставить со своеми рядышком. И зелёновски в городе держались друг по дружке; по праздникам в гости по нескольку семей схаживались. Когда бывалыча на праздник к нам гости придут, так дотемна сидят, песни поют. «На краю Руси обширной», у нех самая любимая была; нынешняя молодёжь, поди и не слыхала такой. Я тады пацаном был; взрослые разговаривают, а я примощусь где в уголочке, и слушаю.

Однажды отец мой рассказывал гостям забавный случай. В полку, где он служил это было. Хочешь послушать?

– Конечно, Иван Александрович, с превеликим моим удовольствием послушаю, – отвечал я, наливая ему и себе очередной стакан чая.

Александрыч отхлебнул чая, и стал рассказывать.

– Отца моего, Александра Петровича, призвали на службу в 1910 году. Попал он в Уральский казачий полк, что стоял в то мирное время в городе Киеве. В 1911 году, когда Столыпина там убили, полк подняли по тревоге, боялись поди власти, что волнения каки будут, – кто его знает.

– Командиром сотни отцовской, был Михаил Сергеевич Толстов. Это брат родной Владимира Сергеича, поди, слыхал о нём? Потом, в Гражданскую-то, Владимира Сергеича казаки наши главным атаманом выбрали. В конце Гражданской он за границу ушёл. А вот Михаил Сергеич погиб где-то, точно не знаю где, люди слышь, разное говорят.

– Ну, так вот. Отец мой служил, значится, в его сотне. Строгий он был командир, отец сказывал. Дисциплину и порядок во всём любил. И вот, поди ты, как-то пропал у них в полку вестовой, как раз из отцовой сотни казак. Вестовой-то знашь, на время назначался, пакеты - макеты там разные доставлять в штаб округа, и оттудова в полк. Через како-то время другова назначали.

– И вот пропадает вестовой, – нету его. Толстов отрядил казаков искать его по городу. Ищут его, ищут – нигде нет; пропал, одним словом! День проходит, другой, третий – ни слуху. Аж на шестой день объявился. Пришёл в полк, а коня-то нет! Ну, беда! Оказыватся, – прознали потом уж казаки, – у него кака-то женщина гуляща завелась.

А однова угодило его попасть в компанию ейную; всякий там шорт– морт, ну и напился казак, акыл – разум потерял. И шут его понес по кочкам, – коня потерял. Молодой, неопытный ещё в жизни; шут его и попутал с энтими аферистами. Когда малость протрезвел, куды деваться, – к своем, в полк и пришел.

(Да, случай, надо сказать, для уральцев небывалый: казак покинул расположение части, пьянствовал, да так, что коня своего потерял! Наказание за это полагалось строжайшее, – Трибунал! А главное, – позор на всю семью, и пятно на всю казачью жизнь!).

– Толстов-то строгий был, но справедливый. Тут, я полагаю, упросил Михаил Сергеич командира полка (вот фамилию его запамятовал) наказать казака по-своему, до трибунала дела не доводить.

– Ну вот, построил, значится, командир весь полк, и Толстов вывел этого вестового перед своей сотней. Тот стоит, весь помятый, с похмелья ещё толком-то не отошёл, абельмы опустил, ни жив, ни мертв. А Михаил Сергеич зычным голосом обращается к сотне: «Казаки! Узнаёте ли вы энту личность?» Сотня в один голос отвечает: «Никак нет, ваш благородь!» У кого-то и рот до ушей, – а виновный-то не смеет глаз поднять.

– Тут Толстов обернулся к вестовому, и говорит: «Видишь, до чего ты допился! Тебя даже свои казаки не узнают!»

Тут командир полка обращается ко всему полку: «Казаки! Этот человек для нас уже умер! Хотя тело его ещё живо, но душа умерла». И командует духовому оркестру: «Играйте похоронную по нему!» Оркестр заиграл похоронный марш, казаки лыбятся, – во умора! А вестовому не до смеха, – весь трясется, корёжит его. Аж взвыл: «Братцы, простите Христа ради!»

– Ну, потом отвели его на гаубтвахту; смотреть на него страшно было после этого отпевания. Сколь он там пробыл, на «губе», – не знаю. Но опосля пустили казаки папаху по кругу, как у нас водится, и купили горемыке этому коня. С той поры стал он как шелковый; спиртного в рот не брал, в молитвы ударился, душу свою спасать, грехи перед Богом замаливать.