ГОРЫНЫЧЪ краеведческий сборник |
С. Киселев(из жизни казака Д.К. Скоробогатова) Было время, когда область наша называлась Гурьевским уездом, аул Коктогай (еще недавно называвшийся Зеленым) был известен как поселок Зеленовский, Орловской станицы. Довольно скоро после Октябрьской революции, 27 ноября 1917 года, в Гурьеве была установлена Советская власть. Но в то лихолетье власть менялась . так же скоро, как в замечательной комедии нашего - детства "Свадьба в Малиновке". Весной 1918 года, сразу после "жаворонков", а именно 23 марта, полковник Толстов сверг власть советов в Прикаспийской низменности. Поздним вечером рокового 17-го года, казаки Зеленовского арестовали какую-то подозрительную личность и пригнали ее в поселок: -Чтой-то он вынюхиват, можа красный лазутчик из большевицкого Гурьева? -Допросить бы яво, да поздно уж, казаки; успем, утресь допросим. Решили пленного запереть где-нибудь, а утречком решить его судьбу. Благо рядышком был дом верного казака, Давыда Климентьевича Скоробогатова. Кликнули его через подвернувшегося малого и строжайше приказали запереть арестанта в собственном сарае, что в глубине двора, и не смыкая глаз, стеречь его до утреней зорьки. А сами разбрелись по хатам, И как чуяли казаки - человек этот и впрямь был заслан совдеповцами из Гурьева в разведку: пощупать настроения средь казаков в Зеленовском, вызнать какое у местной дружины есть вооружение. Лазутчик был татарин, родом из Кулагинского посёлка, и прозывался Ягофар Кутлярович Аллояров. Мирный хозяин Давыд Климентьевич, таким образом, поневоле стал караульщиком - а куда попрешь против приказу стариков. А впрочем, казаку к караульной службе не привыкать. Обойдет сарайчик и в избу, так час, другой, третий. Жена тоже не спит, коротает время у окошка - озадачили их, одним словом! Понятное дело, и закрытому татарину не спится, какой уж тут сон. Правда, сарай не ахти какой - так себе, камышитовый, обмазанный глиной. Впрочем, куда уж бежать, если пуля скоробогатовская не настигнет, то конные посты, дремлющие кошачьим сном в это буйное время, сцапают. -Убьют оне яго, утресь допросют и на распыл. Грех на дом свой возьмем, Клементич... Призадумался казак, и самого думка эта глодала, а баба в кон сказала. Если б в бою - не дрогнула б рука на нехристя-коммуняку, а так, получается, убивство. "Э, была не была, где наша не пропадала". Вышел казак из избы, взял пешню, зашел к сараю сзаду и несколькими ударами пробил дыру, чтобы в нее зияющую, человек мог пролезть. Татарин опешил: -Ты че, несдобровать же от своих (говор басурманина "специфический", быстрый, к тому же скороговоркой, не враз поймешь, и по сей день многие так произносят русскую речь). -Иди, иди уж. Не тебе печаловать. Беги на Пышкино, оттудова на Разбойную старицу, потом по бухарскому (азиатскому) берегу на речку Орлик. Там и дойдешь до Гурьева. Как кулагинскому уроженцу, татарину не надо было растолковывать подробности, знал он прекрасно маршрут расписанный спасителем. Казак же Скоробогатов знал, где какие разъезды и пикеты казачьи могут быть... Утром подошли казаки к дому Скоробогатова. Впереди вышагивает поселковый атаман, тут же любопытствующие, детвора крутится под ногами, старики чекиляют. Узнав, что красный сбег, атаман пришел в неописуемую ярость. Поостыв, он обратился к старикам, стоявшим поодаль кучкой: - Господа старики, казак Давыд плохо стерег лазутчика и тот удрал. Какое наказание по завету дедов заслуживает сей нерадивый служака? Пошептались старики промеж собой, вышел один из них и говорит: - Отрезать яму бороду за ето! Тотчас из столпившихся казаков вышел офицер, вынул шашку из ножен, ухватил окладистую бороду Клементьича и откромсал ее. Ухватился Давыд за то место, где момент назад красовалась его борода, побелел весь и взвыл от позора. Толпа залилась хохотом, а Давыд, обеспамятев, прикрыл лицо ладонями и рванулся к своей калитке... Почти все уральские казаки, еще до конца 20-х годов считали себя старообрядцами и обязательно должны были носить бороды. Хуже не было сраму для воина-казака, как лишиться бороды. В конце Гражданской войны, как предполагают родные, казак Давыд Скоробогатов замерз во время свирепых морозов в январе 1920 года, когда вместе с толстовцами отступал из Гурьева на Форт-Александровский. * * * А татарин оказался благодарным человеком. Ягофар Аллояров, говорят, стал известным в Гурьевской области человеком, даже большим начальником. Впоследствии он даже написал книгу воспоминаний об установлении Советской власти. Рассказывают, что он однажды даже специально заехал в Зеленовский и зашел к Скоробогатовым. Узнав, что его спасителя уже нет в живых, он сказал жене и сыну погибшего: - Ваш батька мне жизнь спас и я теперь вам обязан. Если трудности какие возникнут, обращайтесь напрямую ко мне. Вернувшись с Великой Отечественной, сын Давыда Константин узнал от жены, что в его отсутствие милиционер Антазиев забрал охотничье ружье. Якобы, во время войны нельзя держать в доме оружие. А до войны Константин постреливал этим ружьем волков между Индером и Горы (сегодня Аккала). На индерские промыслы к приезжим рабочим женщины Зеленовска в 30-е годы зимой носили рыбу и прочее на обмен. Расплодившиеся в войну волки пошаливали на этой дороге. Вот Константин и "зачищал" от серых бандитов дорогу. Константин не поленился съездить в Гурьев и пожаловаться новоиспеченному покровителю. Тот, не откладывая в долгий ящик, вызвал к себе мародера в милицейской форме и приказал ему вернуть ружье. Не ожидал милиционер, что у какого-то сельского мужика может быть столь высокий заступник. "Конфискованное" ружье-то он давно загнал. Что делать, не лишаться же из-за этого мундира-кормильца; пришлось извиняться и покупать Константину новое ружье. А Скоробогатовы после войны переехали из Зеленого в Гурьев.
Легенды старого ГурьеваРечка Перетаск – протока дельты Урала. Как и Бухарка, Чёрная, Соколок и многие другие. Все вместе они и образуют дельту реки Урал. Как рассказывают, название своё Перетаск получил в старину вот по какому случаю. В летнюю пору речка эта при впадении в море сильно мелела. И казаки, выходя по ней на бударах для рыболовства в Каспий, вынуждены были перетаскивать судёнышки свои по мелководью до морской воды. Так и позвали её – Перетаск. Лет тому с десяток, стал я захаживать к знакомцу своему, Ивану Александровичу Серебрякову. Тянуло, знаете, из душной двухэтажки на окраину, глотнуть вольного воздуха. Жил Иван Александрович на этой самой речке, на Перетаске. И сад его, спускался в аккурат к самому берегу. Для нашего пустынного города – довольно живописное местечко. В особенности по весне, когда расцветают пышным цветом фруктовые деревья. И не поверишь, что в городе находишься; будто чудесным образом в какой посёлок перенёсся. Помнится, в начале 1960-х годов, бродил я с удочкой по берегам этой речки. Была она в ту пору и шире, и глубже. Даже судёнышки небольшие по ней хаживали. В центре сада у Ивана Александровича располагалась беседка, и мы в ней частенько вечерком сиживали, да за душевными беседами чаи гоняли. Как– то спросил я: – А давно ли по речке этой люди заселились? Насколько я знаю свой город, до 1917 года он весь на самарском берегу располагался . – До 17– го года не знаю,– отвечал хозяин, – может и жил тут кто. Мои родители, царствие им небесное, переехали сюда из посёлка Зелёновского ещё в начале 1930-х. Многие тогда стали в город переезжать из посёлков. Трудно людям стало на земле жить, после коллективизации этой, будь она неладна. Слыхал, чай, – много посёлошных казаков тады в Сибирь угодило. Мало кто оттудова вернулся. – Слыхал, как не слыхать. Вот и шолоховскую «Поднятую целину» читал, – отвечал я, чтобы разогреть у него интерес к затронутой теме. – В Гурьеве тады аккурат Рыбокомбинат строить зачали – продолжал Иван Александрович. Рабочие руки, вишь, и понадобились. Посёлошные-то, как в Гурьев переедут, дома старались ставить со своеми рядышком. И зелёновски в городе держались друг по дружке; по праздникам в гости по нескольку семей схаживались. Когда бывалыча на праздник к нам гости придут, так дотемна сидят, песни поют. «На краю Руси обширной», у нех самая любимая была; нынешняя молодёжь, поди и не слыхала такой. Я тады пацаном был; взрослые разговаривают, а я примощусь где в уголочке, и слушаю. Однажды отец мой рассказывал гостям забавный случай. В полку, где он служил это было. Хочешь послушать? – Конечно, Иван Александрович, с превеликим моим удовольствием послушаю, – отвечал я, наливая ему и себе очередной стакан чая. Александрыч отхлебнул чая, и стал рассказывать. – Отца моего, Александра Петровича, призвали на службу в 1910 году. Попал он в Уральский казачий полк, что стоял в то мирное время в городе Киеве. В 1911 году, когда Столыпина там убили, полк подняли по тревоге, боялись поди власти, что волнения каки будут, – кто его знает. – Командиром сотни отцовской, был Михаил Сергеевич Толстов. Это брат родной Владимира Сергеича, поди, слыхал о нём? Потом, в Гражданскую-то, Владимира Сергеича казаки наши главным атаманом выбрали. В конце Гражданской он за границу ушёл. А вот Михаил Сергеич погиб где-то, точно не знаю где, люди слышь, разное говорят. – Ну, так вот. Отец мой служил, значится, в его сотне. Строгий он был командир, отец сказывал. Дисциплину и порядок во всём любил. И вот, поди ты, как-то пропал у них в полку вестовой, как раз из отцовой сотни казак. Вестовой-то знашь, на время назначался, пакеты - макеты там разные доставлять в штаб округа, и оттудова в полк. Через како-то время другова назначали. – И вот пропадает вестовой, – нету его. Толстов отрядил казаков искать его по городу. Ищут его, ищут – нигде нет; пропал, одним словом! День проходит, другой, третий – ни слуху. Аж на шестой день объявился. Пришёл в полк, а коня-то нет! Ну, беда! Оказыватся, – прознали потом уж казаки, – у него кака-то женщина гуляща завелась. А однова угодило его попасть в компанию ейную; всякий там шорт– морт, ну и напился казак, акыл – разум потерял. И шут его понес по кочкам, – коня потерял. Молодой, неопытный ещё в жизни; шут его и попутал с энтими аферистами. Когда малость протрезвел, куды деваться, – к своем, в полк и пришел. (Да, случай, надо сказать, для уральцев небывалый: казак покинул расположение части, пьянствовал, да так, что коня своего потерял! Наказание за это полагалось строжайшее, – Трибунал! А главное, – позор на всю семью, и пятно на всю казачью жизнь!). – Толстов-то строгий был, но справедливый. Тут, я полагаю, упросил Михаил Сергеич командира полка (вот фамилию его запамятовал) наказать казака по-своему, до трибунала дела не доводить. – Ну вот, построил, значится, командир весь полк, и Толстов вывел этого вестового перед своей сотней. Тот стоит, весь помятый, с похмелья ещё толком-то не отошёл, абельмы опустил, ни жив, ни мертв. А Михаил Сергеич зычным голосом обращается к сотне: «Казаки! Узнаёте ли вы энту личность?» Сотня в один голос отвечает: «Никак нет, ваш благородь!» У кого-то и рот до ушей, – а виновный-то не смеет глаз поднять. – Тут Толстов обернулся к вестовому, и говорит: «Видишь, до чего ты допился! Тебя даже свои казаки не узнают!» Тут командир полка обращается ко всему полку: «Казаки! Этот человек для нас уже умер! Хотя тело его ещё живо, но душа умерла». И командует духовому оркестру: «Играйте похоронную по нему!» Оркестр заиграл похоронный марш, казаки лыбятся, – во умора! А вестовому не до смеха, – весь трясется, корёжит его. Аж взвыл: «Братцы, простите Христа ради!» – Ну, потом отвели его на гаубтвахту; смотреть на него страшно было после этого отпевания. Сколь он там пробыл, на «губе», – не знаю. Но опосля пустили казаки папаху по кругу, как у нас водится, и купили горемыке этому коня. С той поры стал он как шелковый; спиртного в рот не брал, в молитвы ударился, душу свою спасать, грехи перед Богом замаливать.
|